Швейцария в этом году принимает сразу две выставки представителей так называемого наивного искусства: в Базеле можно увидеть работы грузинского художника Нико Пиросмани, а в Санкт-Галлене открылась экспозиция украинских «наивов». Если первая выставка готовилась давно, то толчком для второй послужила война в Украине, принесшая, помимо чудовищных человеческих жертв, огромные материальные разрушения и поставившая под угрозу культурное наследие страны. Обе выставки – большая редкость для Швейцарии, многие работы выставлены здесь впервые, поэтому искренне рекомендуем успеть их увидеть.

В широком смысле под наивным искусством понимают направление примитивизма, к которому относится, среди прочего, творчество художников-самоучек. Наивное искусство некоторое время считалось второстепенным, и этот отчасти снобский подход оказался в корне неверным. Сегодня эстетическое значение работ «наивов» неоспоримо. Более того, народные корни этого искусства придают ему мощную самобытную силу, формирующую культурную историю страны.

Сейчас культурная самобытность Украины находится под угрозой: во время войны произведения искусства расхищаются, музеи просто уничтожаются. В этом смысле выставка в Санкт-Галлене имеет не только художественное, но и просветительское значение, донося до широкой общественности значимость и необходимость сохранения украинских культурных ценностей.

Экспозиция в музее Open Art включает около 50 работ 23 художников, отобранных куратором Лидией Лихач из киевской галереи Родовiд. Для многих посетителей выставки открытием станут портреты украинских мастеров, имеющие, к слову, много общих черт с работами Пиросмани, например, иконографичность. Дело в том, что на развитие «наивного» портрета оказал влияние жанр портретной живописи «парсуна», восходящий к иконописи и считающийся промежуточным этапом на пути к более реалистичным портретам. Отведенные в сторону глаза и строгий, глубокий, задумчивый взгляд, в котором читаются покой и осознание какой-то печали, придают изображенным на картинах людям свойственные святым безмятежность и отрешенность. 

Украинские художники также черпали вдохновение в парадных казацких портретах XVII-XVIII веков и фотографии. Неслучайно, на одном из стендов представлена серия студийных черно-белых фотопортретов начала XX века из собрания галереи Родовiд: в композиции картин и постановочных снимков провинциальных фотоателье видна симметричность. Включенные в экспозицию портреты Панаса Ярмоленко (1886-1953) и его дочери Якилины Ярмоленко (1918-1970-е), Григория Ксенза (1874-1946), Екатерины Белокур (1900-1961) поражают своей выразительностью и тщательной проработкой. Их вряд ли можно назвать «наивными»: скорее можно говорить о размытии границ между такими течениями, как реализм, новая объективность и примитивизм. Примечательно, что на международной выставке 1954 года в Париже были представлены три картины Екатерины Белокур, которые произвели неизгладимое впечатление на Пабло Пикассо. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить тот факт, что авангардисты и постмодернисты часто обращались к наивному искусству в поисках новых выразительных форм.

К важным аспектам классического украинского наивного искусства относится и флора: некоторые изображенные на картинах цветы порождают ассоциации со средневековыми цветочными гобеленами. Многие украинские художницы начинали с цветочных росписей, которыми они украшали стены собственных домов, а также хат соседей и родственников. Широко известна, например, петриковская роспись, названная по имени села Петриковка: этот насыщенный символизмом стиль декоративной живописи характеризуется растительными и цветочными орнаментами. В 2013 году петриковская роспись была включена ЮНЕСКО в список нематериального культурного наследия. В этой традиции работали Татьяна Пата (1884-1976), Ирина Пилипенко (1893-1979) и Параска Павленко (1881-1983), использовавшие простые краски и специальные кисти из травы.

В центре выставки находится группа картин Марии Примаченко (1909-1997), считающейся одной из самых известных представительниц украинского наивного искусства: 2009-й был объявлен ЮНЕСКО годом Марии Примаченко в честь столетия со дня ее рождения. Родившаяся в Киевской области художница в раннем возрасте заболела полиомиелитом и с детства много времени уделяла вышиванию и декоративной росписи домов. В 1936 году она впервые привлекла внимание широкой публики в рамках «кампании по выявлению народных талантов», после чего она была приглашена в мастерские Киевского национального художественного музея. Впоследствии работы Примаченко демострировались на международных выставках. Будучи вдовой участника Великой Отечественной войны, Примаченко вынуждена была одна обеспечивать себя и сына, поэтому к творческой деятельности она вернулась лишь в конце 1950-х годов. В 1959 году она стала членом Ассоциации художников Украины, а в 1966-м получила премию имени Тараса Шевченко. «Рисую солнечные цветы, потому что людей люблю, творю на радость, на счастье людям, чтобы все народы друг друга любили, чтобы жили они, как цветы по всей земле», - так говорила о своем творчестве сама Мария Примаченко. Сегодня в украинских музеях и частных коллекциях находится более 600 работ художницы. Ее картины украшают обложку Универсальной энциклопедии наивного искусства.

Расположенный в поселке Иванков музей, где хранились некоторые работы художницы, был разрушен 26 февраля 2022 года – на третий день развязанной Россией войны. Жители деревни смогли спасти картины, буквально вынеся их из огня – одна из спасенных работ была показана на Биеннале в Венеции в прошлом году. Это трагическое событие привлекло внимание всего мира к украинской художнице, а написанная ею картина «Голубь расправил крылья и просит мира» стала одним из главных современных антивоенных символов и олицетворением надежды на мир. Сама же выставка названа в честь другой картины Примаченко – «Зверь войны». Чудовище с колючими глазами, когтистыми лапами и красной щелью вместо рта снова вернулось, чтобы сеять хаос, но нет сомнений в том, что оно будет повержено – голубь мира в конце концов одолеет это страшное чудище.

От редакции:Выставка «Die Bestie des Krieges. Naive Kunst aus der Ukraine» продлился до 25 февраля 2024 года. Всю практическую информацию можно найти на сайте openartmuseum.ch.

Главное на сегодня.

У этого знаменитого архитектурного бюро, основанного в 1990 году Адамом Карузо и Питером Сент Джоном, две штаб-квартиры – в Лондоне и в Цюрихе, а международное признание они получили благодаря многочисленным проектам общественных зданий: музеев, банков, церквей, школ, концертных залов, университетов и библиотек. Карузо и Сент Джон – мастера работы с наследием, в их портфолио, в частности, реконструкции Галереи Tate и музея сэра Джона Соуна в Лондоне, старинной часовни в Санкт-Галлене, Филармонии в Ливерпуле…. Глубокое знание и понимание исторической архитектуры и любовь к ней прослеживается во всех их проектах, даже в новых, построенных с нуля зданий.

Цюрихский офис управляется Адамом Карузо, который параллельно является профессором Политехнической школой Цюриха (ETH).

Архитектура Карузо Сент Джона совмещает в себе классику и современность, традиции и модернизм, тщательно выверенные пропорции и оригинальные дорогие материалы. Здания благородно-роскошны и в то же время скромны. Архитекторы часто заигрывают с орнаментами и декоративными элементами, что делает их творения доступными для восприятия как заказчиков, так и горожан. Исторические аллюзии бюро – очевидные черты постмодернизма, но высокое чувство стиля и швейцарско-британский дух не позволяют Карузо и Сент Джону переборщить и скатиться в кич и грубое декораторство.

Отказавшись от модернистских клише, они последовательно стремились создавать фасады, характеризующиеся мощными материалами и сложной обработкой поверхностей. Коммерческая архитектура великих мегаполисов конца 19-го и начала 20-го веков – Милана, Нью-Йорка, Парижа, Вены – служит им источником вдохновения в этих поисках.

В Цюрихе можно увидеть реализованными четыре больших и очень разных проекта бюро. Первый находится недалеко от вокзала, где на знаменитом променаде Europaallee расположена построенная им многофункциональная жилая башня. Здание имеет сложную форму: пять первых этажей отданы под торговые и офисные площади, а верхняя часть представляет собой две жилые башни высотой тринадцать и одиннадцать этажей. Необычная черта для такой высотности: башни имеют скатные крыши и дымоходы для каминов в квартирах на верхних этажах. Сложная фигура башен, выходящих из широкого основания, напоминает классические Манхэттенские небоскрёбы «ревущих двадцатых».

Отдельного упоминания заслуживают материалы, использованные для фасадов здания, полностью сделанных из разных типов бетонных панелей, которые обработаны таким образом, что напоминают дорогую отделку из натурального камня: тут и гладко обработанные панели цвета известняка, и зелёный пигментированный бетон, напоминающий малахит, и грубо обработанные панели, напоминающие грубый гранит, и панели с перфорацией, и поверхности, отформованные в виде канелюр – желобков на классических колоннах, и бетонные панели, напоминающие складки ткани.

Следующий не менее интересный объект – фонд св. Якоба, находящийся неподалёку от железнодорожного виадука в районе Випкинген. Фонд предоставляет людям с ограниченными возможностями возможность трудоустройства: от пекарни St Jakob до ремонта вещей и деревообработки, и здание Карузо Сент Джона объединяет все эти виды деятельности в шестиэтажном здании, напоминающем одновременно индустриальный лофт и палаццо.

Лофтом его делает простая промышленная программа: двухэтажная пекарня, упаковочный цех, административные помещения, а вот палаццо его можно смело назвать благодаря разным пропорциям этажей, красивой западающей двухэтажной лоджии и, опять же, уникальных материалов. На панелях балконов – канелюры, фирменный приём архитекторов, а все западающие объемы отделаны керамической плиткой. Но больше всего впечатляет главный фасад, обращённый на улицу и отделанный бетонными панелями с огромными белыми ракушками (гребешками) – знаменитыми символами святого Якова.

Другой проект Карузо Сент Джона – офисное здание, находящееся неподалёку, на площади Escher Wyss. С архитектурной точки зрения этот проект попроще, но его тоже отличает оригинальное сочетание материалов: зелёный пигментированный бетон горизонтальных полос фасада, как бы «процарапанные» вертикальные чёрные бетонные стойки и нержавеющая сталь окон. На консольных балконах, расположенных по обеим сторонам этажей, установлены глубокие вазоны, заполненные разнообразными кустарниками, что позволяет искусственно привнести зелень в этот плотно застроенный городской контекст.

Здание выглядит достаточно брутально, что отвечает его контексту и непосредственной близости с эстакадой Хардбрюке, но даже в этом проекте Карузо Сент Джон находят место для небольшого архитектурного каприччо и делают огромные круглые вырезы в надстройке на крыше. Забавным образом, практически ни с одной точки эти круги увидеть нельзя.

Самым большим и заметным из проектов Caruso St John в Цюрихе стала Swiss Life Arena –хоккейный стадион на 12 000 мест. Покрытый орнаментальным бетонным фасадом ледовый дворец расположен на западной окраине города, где между Лимматом, автострадой и железнодорожными путями находятся так называемые «семейные сады». Глухой бетон здания выглядит особенно впечатляюще на контрасте с частными огородами, садиками, маленькими сарайчиками и теплицами с овощами.

Тема канелюр здесь доведена до абсолюта: главный фасад здания покрыт гигантскими полукруглыми нишами, напоминающими гигантские канелюры, поверхность которых тоже покрыта канелюрами. Поддерживают фасад чёрные колонны с сильным энтазисом, то есть тонкие по краям и толстые в центре. Как и канелюры, это приём из классической архитектуры. На восточном и западном фасадах облицовочные элементы украшены складками волнистой формы, напоминая большую свисающую драпировку, обрамляющую десятки круглых окон-иллюминаторов. Арену архитекторы метафорически называют «театром мечты», поэтому они и выбрали для оформления мотив театрального занавеса и как бы обернули в него все здание.

Здания Карузо Сент Джона интересны и уникальны тем, что объединяют модернистскую архитектуру с глубоким знанием традиций классической архитектуры и применением классических элементов и пропорций. На мой взгляд, в зданиях бюро много манерности, буржуазности и чрезмерности. С другой стороны, именно благодаря этим чрезмерным деталям – текстурам, барельефам, орнаментам, – они вступают в контакт с горожанами и добавляют человечности огромным массивам бетона.

Прошедшие 22 октября федеральные выборывойдут в политическую историю Швейцарии хотя бы потому, что главная интрига раскрылась не в воскресенье вечером, когда были подведены итоги голосования, которыми мы немедленно поделились с вами, а три дня спустя, когда стало известно, что власти допустили ошибку при подсчете бюллетеней. Речь идет о самом крупном сбое в системе голосования со времен 1990-х годов.

После корректировки результатов выяснилось, что партия «Центр» набрала 14,1% голосов, а не 14,6%, как сообщалось в воскресенье. В то же время доля голосов, отданных за Либеральную партию (PLR/FDP), уменьшилась с 14,4% до 14,3%. Потерянные «Центром» десятые доли процента означают, что либералы все-таки остались третьей крупнейшей политической силой страны после Народной партии Швейцарии (UDC/SVP) и Социалистической партии (PS/SP). Таким образом, о новом распределении мест в Федеральном совете пока не может быть речи.

Ошибка была допущена при обработке данных, которые были представлены кантонами Аппенцелль-Инерроден, Аппенцелль-Ауссерроден и Гларус. Эти три кантона подают свои результаты в отличном от используемого остальными 23 кантонами формате. Ошибка при программировании привела к многократному (от трех до пяти раз) подсчету голосов, поданных в этих трех кантонах за баллотирующиеся там партии. В результате программа приписала этим партиям слишком много голосов, что привело к тому, что некоторые из них получили более высокий электоральный вес на национальном уровне. Глава Федерального департамента внутренних дел Ален Берсе распорядился провести административное расследование этого инцидента.

Корректировки результатов касаются всех основных партий. Доля UDC/SVP сократилась с 28,6% до 27,9%. Социалисты в итоге получили 18,3% вместо первоначально объявленных 18%, «Зеленые» – 9,8% (вместо 9,4%), а «Зеленые либералы» (PVL/GLP) – 7,6% (вместо 7,2%). Радует одно: новая система впервые была использована на выборах в этом году, поэтому ошибки на предыдущих голосованиях можно исключить.

Несмотря на этот казус, расстановка сил в парламенте осталась такой же, как было объявлено в воскресенье: 62 места у UDC/SVP, 41 место у социалистов, 29 мест у «Центра», 28 мест у либералов, 23 места у «Зеленых» и 10 мест у PVL/GLP.

Почему же политический маятник качнулся вправо? Согласно опросу исследовательского центра Sotomo, UDC/SVP смогла успешно мобилизовать свой традиционный электорат, а также привлечь новых избирателей из других политических лагерей. Напомним, что главной темой избирательной кампании этой право-консервативной партии стала игра на страхе перед иммиграцией и тем, что количество жителей Швейцарии превысит десять миллионов человек: для трех четвертей электората UDC/SVP это стало причиной отдать партии свой голос.

Примечательно, что UDC/SVP на этих выборах получила больше всего голосов избирателей среднего возраста (от 46 до 65 лет). За «Центр» и либералов чаще всего голосовали избиратели пенсионного возраста, а «Зеленые» привлекли значительно больше молодых людей, чем пожилых. Больше всего молодых избирателей удалось привлечь на свою сторону социалистам. Кроме того, среди людей с низким уровнем образования UDC/SVP имеет значительно более высокие показатели, чем среди высокообразованных, а вот электорат «Зеленых» в основном имеет высшее образование. Либералы в большей степени апеллируют к людям с высокими доходами, а UDC/SVP – с низкими.

Если бы перед журналистами стояла задача составить словесный портрет усредненного парламентария, то он мог бы выглядеть так: немолодой фермер. В целом после этих выборов доля женщин в Национальном совете снизилась с 42% в предыдущем созыве до 39%. За четыре года парламент постарел почти на год: средний возраст парламентариев составил 49,7 лет. В 2019 году 16 депутатов были моложе 35 лет, а в этом году – только 12. Число лиц старше 65 лет выросло с 5 до 9 человек. Однако факт остается фактом: левые партии по-прежнему преимущественно моложе центристских и правых. Что касается рода занятий новых парламентариев, то, по данным проекта Smartvote, особенно заметно увеличилась профессиональная группа фермеров. Примерно каждый десятый – фермер, а каждый седьмой связан с аграрным сектором и, соответственно, работает в смежной отрасли. Самой многочисленной профессиональной группой в Национальном совете по-прежнему являются юристы, за ними следуют предприниматели.

Какое влияние смена власти окажет на важные политические вопросы? По мнению аналитиков, UDC/SVP будет добиваться ужесточения права на предоставление убежища, усиливая давление на действующего министра юстиции Элизабет Бом-Шнайдер. Однако в вопросе притока квалифицированной иностранной рабочей силы ситуация может быть иной, так как либералы и «Центр» осведомлены о проблеме дефицита сотрудников и поэтому вряд ли поддержат ограничения в этой области.

Вопрос обеспечения надежного электроснабжения также будет на повестке: дискуссия о новых атомных электростанциях может быть возобновлена. Новый парламент должен будет определить и климатическую политику на период с 2025 по 2030 годы. Эко-активисты опасаются, что склонившийся вправо парламент может смягчить законопроект о климате.

Рост медицинских страховых взносов был одним из важных вопросов предвыборной кампании. Однако ожидается, что парламент не предпримет каких-либо серьезных шагов в этой области – новые идеи должен предложить преемник министра здравоохранения Алена Берсе.

Что касается ухода за детьми, то эти вопросы в Швейцарии, как правило, затрагивают женщин. Поскольку новый парламент стал более мужским и менее «левым», текущий законопроект о финансировании яслей может и вовсе провалиться.

Добавим, что сдвиг вправо еще не означает, что в парламенте будет сформировано правое большинство – в этом смысле большое значение будут иметь решения центристов, которые могут примкнуть к тому или иному политическому лагерю.

Главное на сегодня.

В Швейцарии каждый шестой ребенок страдает от избыточного веса, и эта тревожная тенденция усиливается, что вызывает беспокойство у специалистов: лишние килограммы повышают риск сердечно-сосудистых заболеваний, рака и диабета. В развитии ожирения важную роль играет кишечная флора – изучением взаимодействия между кишечными бактериями, их метаболитами и иммунной системой занимается специалист по внутренним болезням в госпитале Inselspital и руководительница исследовательской группы в Бернском университете Мария Луиза Балмер.

Ученые уже выяснили, что микробиота кишечника тех, кто страдает ожирением, отличается от микробиоты стройных здоровых людей. В частности, некоторые виды бактерий встречаются в большом количестве, вытесняя другие. Но что именно это означает? И является ли такое изменение микробиоты причиной или следствием избыточного веса? Чтобы найти ответы на эти вопросы, Мария Луиза Балмер проводит исследования на лишенных бактерий мышах, выведенных в Бернском университете на уникальной установке. По словам исследовательницы, на этих животных можно изучать влияние определенного вида бактерий и таким образом выявлять причинно-следственные связи.

Команда под руководством бернской исследовательницы выявила пять типов бактерий, которые делают мышей более склонными к избыточному весу. Марии Луизе Балмер также удалось показать, что метаболит ацетат оказывает положительное влияние на иммунные клетки, что свидетельствует о связи между питанием, кишечной флорой и иммунной системой. Ацетат является продуктом расщепления содержащихся в овощах или цельных продуктах питания пищевых волокон бактериями, обитающими в кишечнике.

В настоящее время исследовательская группа Марии Луизы Балмер изучает влияние пищевых волокон в рамках клинического исследования с участием более ста детей с избыточным весом. Для этих целей была разработана обогащенная растворимой пищевой клетчаткой жевательная резинка – совершенно новаторская идея! Дети не воспринимают «FibreGum» как лекарство: жвачка имеет мятный вкус и действует незаметно, улучшая обмен веществ и уменьшая желание перекусить. Ученым еще предстоит доказать, что содержащиеся в «FibreGum» волокна помогают ребятам сбросить лишний вес.

За свои выдающиеся научные работы Мария Луиза Балмер была удостоена в этом году престижной премии имени Марии Гейм-Фёгтлин, вручаемой Швейцарским национальным научным фондом (SNF). Исследовательница рассматривает эту награду не только как признание ее научной деятельности в области медицины, но и как возможность вывести на передний план гендерный вопрос и стать более заметной как женщина, которой удается сочетать научную деятельность, работу врача и роль матери. «В нашем обществе необходимо срочно изменить отношение к этому вопросу», - приводятся в коммюнике SNF слова Марии Луизы Балмер, считающей, что необходимо переосмыслить традиционные роли лидера в сфере высшего образования и адаптировать их к реалиям XXI века. По ее мнению, для работающих пар, как для матерей, так и для отцов, планка слишком высока. «Для меня важно показать на собственном примере, что можно успешно заниматься передовыми научными исследованиями и при этом вести семейную жизнь или заниматься любимым хобби при условии, что тебя поддерживают», - призналась Мария Луиза Балмер.

Добавим, что история премии достойна отдельного рассказа. Мари Гейм-Фёгтлин (или Хайм-Фёгтлин в более современной транслитерации) была первой швейцаркой, принятой в качестве студентки на медицинский факультет Цюрихского университета в 1868 году. После получения докторской степени она открыла гинекологическую практику и продолжала работать даже после рождения двух детей – большая редкость для женщин того времени. А началась эта выдающаяся карьера … с разбитого сердца. Студент-медик Фридрих Эрисман разорвал помолвку с Мари, увлекшись своей однокурсницей Надеждой Сусловойи позже женившись на ней. Напомним, что во второй половине XIX века в швейцарских университетах было много иностранных студенток из Российской империи, так как двери российских вузов были закрыты для женщин. Надежда Суслова (чья сестра Аполлинария была возлюбленной Федора Достоевского и прототипом Настасьи Филипповны в романе «Идиот») стала в результате первой россиянкой, получившей степень доктора медицины. Сам Фридрих Эрисман сделал карьеру в Петербурге, заложив основы принципов общественной гигиены. Что касается Мари Гейм-Фёгтлин, то она позже счастливо вышла замуж и всю жизнь успешно совмещала семью и карьеру. Сегодня ее называют пионером в борьбе за доступ швейцарских женщин к высшему образованию, а премия ее имени вручается талантливым молодым исследовательницам, работающим в Швейцарии.

Летом 2018 года нам выпал шанс лично встретиться с Томасом Венцловой, находившимся тогда в писательской резиденции Фонда Генриха Марии и Джейн Ледиг-Ровольт в Лавиньи, в кантоне Во,и выступившим с лекцией в Литературном Фонде Яна Михальского в Монтрише. Запись нашей беседы была опубликована, в двух частях, в марте 2019-го, и вы можете ее прочитать. С тех пор к числу многочисленных наград и регалий Венцлавы прибавилась главная литературная премия Польши –Премия имени Збигнева Херберта за 2023 год. Тогда, пять лет назад, нам казалось, что мы затронули максимальное число вопросов, которые могут интересовать наших читателей. Но, разумеется, ни одно интервью не может включить такой же объем информации, как книга.

А потому мы очень рады тому, что, вслед за оригинальным английским изданием «Magnetic Nord» (2016 г.) и переводом на русский Анны Герасимовой («Точка притяжения», ИД Ивана Лимбаха, 2021 г.), вышел и французский перевод, «Nord magnétique», сделанный еще одной нашей знакомой – Евой Антонниковой. Уж теперь все, кого интересуют подробности жизни и творчества поэта, философа, переводчика, первого литовского диссидента, правозащитника, чьи стихи на русский язык впервые перевёл его друг Иосиф Бродский, посвятивший ему «Литовский дивертисмент», и который несколько раз номинировался на Нобелевскую премию по литературе и в течение многих лет преподавал славянские языку и литературу в Йельском университете, почетным профессор которого является до сих пор, получат исчерпывающую информацию не только о нем, но и о жизни –культурной и политической –в СССР в целом и в Литве в частности во второй половине 20 века.

Книга эта, увидевшая свет буквально несколько дней назад, интересна не только содержанием, но и формой, ведь речь идет о диалоге двух поэтов. В роли соавтора и одновременно интервьюера Томаса Венцловы выступила американская поэтесса Эллен Хинси. Эта родившаяся в 1960 году в Бостоне независимая исследовательница специализируется на современной истории Восточной Европы. Залог успеха интервью –хорошее знание собеседника, и тут у Эллен Хинси была фора, ведь она не раз переводила на английский произведения Венцловы. В предисловии она рассказывает о том, как родилась идея книги. Произошло это летом 2003 года в Швейцарии, опять же в Замке Лавиньи, где оба тогда находились в резиденции. То ли призрак Нобелевского лауреата Чеслава Милоша, именно там начавшего писать в 1954 году свою автобиографию «Другая Европа»,шепнул им что-то, то ли действительно между поэтами существует особое притяжение душ, только разговор о поэзии, завязавшийся однажды после обеда, вылился в совместный проект, на реализацию которого потребовалось шесть лет. В силу огромного объема материала, который предстояло охватить, и физического разделявшего их расстояния –Томас Венцлова находился в Йеле, то есть в Коннектикуте, а Эллен Хинси в Париже –было решено общаться в письменном виде. Тогда же был определен основополагающий вопрос, на который была призвана ответить переписка: «каким образом было возможно, в условиях советского тоталитаризма и автократии, вести существование, которое можно считать достойным»? Согласитесь, несмотря на то что Советского Союза уже более тридцати лет как нет, с подобной дилеммой по-прежнему сталкиваются многие из нас под влиянием самых разных геополитических и личных обстоятельств.

«После предварительного исследования я отправляла свои вопросы Венцлове; несколько недель спустя приходил щедрый ответ, состоящий порой из 25 страниц текста», рассказывает Эллен Хинси. Так и набралось на 550 страниц, через которые она, словно мифологическая Ариадна, ведет своего эпистолярного собеседника, расплетая клубок переплетенных исторических, литературных и личных событий, участником и/или свидетелем которых стал Томас Венцлова с момента своего рождения в Клайпеде в 1937 году и до 2015-го, когда работа над книгой была завершена.

Разумеется, мы не собираемся пересказывать содержание книги, искренне надеясь, что вы ее прочитаете –она того стоит. Невероятно интересно читать рассуждения Томаса Венцловы о Достоевском, о влиянии на его собственное творчество Осипа Мандельштама; рассказы о его личных встречах с Бродским, Ахматовой, Пастернаком и многими другими выдающимися деятелями русской культурой, предстающими на страницах книги в виде не памятников, а живых людей, с их достоинствами и недостатками.

Многие из вопросов, задаваемых Эллен Хинси, были крайне сложными и совсем нелицеприятными. Именно поэтому мы вынесли в заголовок данного текста известное булгаковское утверждение в форме вопроса. И осмеливаемся ответить на него отрицательно: нет, не всегда. Далеко не всегда.

Обратим ваше внимание лишь на два из них, ответы на которые Томаса Венцловы особенно нас привлекли.

Первый вопрос касается его отношения к собственому отцу и ряду неблаговидных поступков, совершенных последним. Стоит напомнить, что Антанас Венцлова был не только поэтом, прозаиком, критиком, переводчиком, но и членом литовско-советской номенклатуры: депутатом Народного сейма в 1940 году, участником сессии Верховного Совета СССР в Москве, принявшей Литву в состав СССР, народным комиссаром просвещения Литовской ССР, членом ЦК КП Литовской ССР, автором текста текст гимна Литовской ССР, депутатом Верховного Совета Литовской ССР, председателем Союза советских писателей Литовской ССР, членом секретариата Союза Писателей СССР… В общем, номенклатурнее некуда. Как же случилось, что у такого отца вырос сын-диссидент? И что он о нем думает, признавая, что ему «трудно и больно»об этом говорить, частично оправдывая конформизм отца заботой о благополучии семьи, но отбрасывая все другие возможные оправдания? «Если браться судить подобные случаи–которых было предостаточно, – то существуют два подхода. Первый –это этический абсолютизм, который ведет к безусловному осуждению. Второй –сострадание. Я могу выбрать лишь сострадание, и не только потому, что речь идет о близком мне человеке. Моя собственная жизнь пошла в другом направлении; однако я не способен с уверенностью сказать, как бы я повел себя на месте моего отца».

Второй вопрос –извечный «еврейский», возникающий в книге не один раз и в какой-то степени оказавшийся для Венцловы личным, хотя еврейской крови у него нет.Дело в том, что в самом начале войны, когда Литва оказалась под немецкой оккупацией, по доносу знакомого была арестована его память: подозрения вызвала ее девичья фамилия –Меркелис. Второе предъявленное ей обвинение выглядело так: «Ваш муж –коммунист, а все коммунисты женятся на еврейках». Железная логика. К счастью, после более месяца, проведенного в тюрьме, ей удалось доказать свое арийское происхождение и спастись, но воспоминания остались на всю жизнь.

Что же касается тех, кому повезло меньше, то, по утверждению Венцловы, отношения между литовцами и евреями, составлявшими до войны около восьми процентов населения Литвы, были хорошими – «погромы были практически неизвестны», в отличие от Украины,Молдавии и Польши. «И тем не менее, во время нацистской оккупации, еврейское населения Литвы пострадало больше любого другого в Европе: около 94% евреев были убиты. Целый мир –стерт с лица земли», пишет Томас Венцлова, даже не пытаясь найти этому оправдания, но напоминая при этом, что были и литовцы, рисковавшие жизнью ради спасения евреев. К сожалению, несмотря на официальные речи и жесты, на самом деле точка в этом болезненном вопросе не поставлена в Литве до сих пор. «Когда, выступая в Кнессете, литовский президент Альгирдас Бразаускас принес извинения за то, что произошло пол веком ранее, его слова были восприняты слишком большим числом литовцев как национальное унижение, - пишет Томас Венцлова. –Ну, а на мой взгляд покаяться не унизительно. Правда не унижает. Единственный разумный способ восстановить достоинство–это сказать правду.»

Полностью с ним согласны.

Dans ces entretiens avec la poétesse Ellen Hinsey, Tomas Venclova se remémore son existence entière et fait revivre le terrible XX^e siècle : qu’il évoque ses amitiés ou des questions de poésie, qu’il parle de la politique des grandes puissances ou de l’histoire enchevêtrée de l’Europe centrale et orientale, son intelligence et son autodérision confèrent à ce grand récit européen quelque chose de serein et de joyeux.

Il les a tous connus : Anna Akhmatova, Joseph Brodsky, Czesław Miłosz, mais aussi Wisława Szymborska, Boris Pasternak et les dissidents soviétiques. Enfant, Tomas Venclova a vécu l’occupation de son pays – d’abord par les Soviétiques, puis par les nazis. Sa soif de découvrir le monde était insatiable : il est allé à Leningrad, a appris les langues, a vécu à Moscou, s’est intéressé à la poésie moderne et s’est retrouvé très tôt dans le collimateur du KGB. Ce sont ici des pages inoubliables sur la Lituanie de son enfance, sur l’URSS de l’après-Staline, et sur la grande épopée du samizdat, la vie des dissidents, entassés dans de petites piaules pour entendre un poète, pour chanter, boire et discuter sans fin.

Tomas Venclova est né à Klaipeda (Lituanie) en 1937. Il a étudié à Vilnius, puis a vécu à Moscou. Il quitte l’URSS en 1977 et devient professeur de langues et littératures slaves à l’université de Yale. Tomas Venclova a également traduit de nombreux poètes en lituanien, parmi lesquels Mandelstam, Akhmatova, Pasternak, Rilke, T.S. Eliot, Baudelaire ou encore García Lorca. Pour l’ensemble de son œuvre, Tomas Venclova a reçu en septembre 2023 le prestigieux prix littéraire international Zbigniew Herbert.

Ellen Hinsey, née à Boston en 1960, est une poétesse américaine. Traductrice en anglais de l’œuvre de Venclova, elle est également chercheuse et essayiste, spécialisée en histoire contemporaine des pays de l’Est. Elle a enseigné en France, notamment à l’école Polytechnique, et en Allemagne à Göttingen.

Notre article à lire ici. 

Un volume de 576 pages intitulé Tomas Venclova: Nord magnétique. Conversations avec Ellen Hinsey vient de paraître aux Éditions Noir sur Blanc, à Lausanne, traduit de l’anglais par Eva Antonnikov. Sur le fond, c’est la vie de Tomas Venclova racontée par lui-même : la vie d’un poète, philosophe, traducteur, défenseur des droits humains, né en 1937 à Klaipeda, en Lituanie. Celui dont le destin reflète tout le XXe siècle fit ses études dans les universités de Vilnius et de Tartu et séjourna souvent à Moscou et à Leningrad. Ses poèmes furent traduits pour la première fois en russe par son ami Joseph Brodsky – qui lui dédia, en 1971, son cycle Divertissement lituanien. Venclova, quant à lui, a traduit en lituanien non seulement Brodsky, mais aussi Pasternak, Mandelstam et Akhmatova. En décembre 1976, il fut l’un des fondateurs du Groupe Helsinki lituanien, et en 1977, il quitta l’Union soviétique pour les États-Unis, sur invitation de l’université de Berkeley. À partir de 1980, il enseigna à l’université de Yale dont il demeure professeur honoraire.

Sur la forme, c’est une série d’entretiens avec la poétesse américaine Ellen Hinsey, qui a notamment traduit plusieurs poèmes de Venclova en anglais ; à l’instar d’Ariane, dans la mythologie grecque, elle guide son interlocuteur épistolaire – ainsi que les lecteurs et lectrices – à travers les bouleversements du siècle dernier.

L’idée du livre est née en été 2003 en Suisse, au Château de Lavigny où les deux poètes se trouvaient alors en résidence. Quinze ans plus tard, j’ai eu le privilège de faire la connaissance de Tomas Venclova à Lavigny. À l’occasion de la parution de ce nouveau livre, je vous propose l’interview réalisée avec le poète en 2018, qui n’a rien perdu de son actualité.

Tomas Vencova, dans quelle langue rêvez-vous ?

Généralement, dans ma langue maternelle, en lituanien.

En trente ans passés aux États-Unis, ne vous êtes-vous donc pas américanisé ?

Absolument pas. En général, je n’aime pas trop l’Amérique, pour deux raisons. Premièrement, il n’y a pas là-bas de vraie architecture européenne : le gothique, le baroque ; et le classicisme est faux. Il y a des gratte-ciels, de riches villas, mais c’est autre chose. Deuxièmement, il est impossible de s'y déplacer à pied. Il est vrai que ma femme et moi habitons dans une commune où c’est justement possible, nous n’avons même pas de voiture, ce qui est perçu comme une forme particulière de snobisme. Nous n’avons pas de maison non plus, et vivons dans un appartement. Faire des travaux dans sa maison ou s’affairer dans un potager, cela ne m’intéresse pas. En revanche, j’aime beaucoup voyager, et je peux me le permettre même maintenant, à la retraite.

Chez vous, on est poète de père en fils. Votre père écrivait des poèmes, mais il occupait également des postes de responsabilité, il faisait partie du système soviétique. Qu’est-ce qui vous a poussé vers la dissidence ?

J’observais, tout simplement, ce qui se passait dans mon pays, je réfléchissais et j’ai assez vite compris qu’il y avait une faille dans ce système, qu’il fallait le changer. Plus tard, j’ai compris que les changements n’aideraient pas : le système ne pouvait que s’effondrer, et pour cela, il fallait, comme l’a dit Soljenitsyne, « ne pas vivre dans le mensonge ». Ce qui veut dire qu’on ne pouvait soutenir ce système ni par la parole ni par l’action, mais qu’au contraire, il fallait le secouer. Dans ma profession, les secousses provenaient des traductions en lituanien de la littérature occidentale moderne : Eliot, Joyce, Rilke, Borges et plusieurs autres. Les traductions de Shakespeare, de Dickens, de Goethe permettent de ne pas vivre dans le mensonge, et beaucoup de gens vivaient ainsi.

Comment avez-vous appris que vous aviez été déchu de la nationalité soviétique ? Quelle a été votre première réaction ?

Ma première réaction, ce fut du soulagement. Je m’y attendais et j’étais même étonné que l’on ne m’ait pas déchu plus tôt. Car, en partant enseigner à Berkeley avec un passeport « rouge », je me comportais avec une insolence inhabituelle pour un Soviétique.

Comment vous a-t-on laissé partir ?

Le pouvoir avait un dilemme : soit m’incarcérer pour quinze ans, soit me laisser partir. J’étais comme le fils de Gorki, Maxime Pechkov, et un écrivain de surcroît. Mais j’ai eu plus de chance que Pechkov – on m’a laissé partir, alors que mon père était déjà décédé et ne pouvait plus rien pour moi. Et je me retrouve à changer 500 roubles contre 600 dollars américains, selon le cours officiel (au noir, c’était 10 roubles pour 1 dollar, le rouble était officiellement un peu plus cher que le dollar). Je suis allé d’abord à Paris où j’ai vite dépensé l’intégralité de cette somme – il y avait trop de séductions ! Lorsque j’ai eu besoin d’argent, je suis allé voir Alexandre Galitch à Radio Liberty, et j’ai donné une interview plutôt innocente sur les traductions de Mandelstam en lituanien. Avec les 100 dollars que j’ai gagnés, j’ai pu subsister encore quelques jours. À mon arrivée en Amérique, je suis intervenu dans un comité du Congrès pour exposer la situation des droits humains en Lituanie. En gros, j’ai affirmé que la situation aurait pu être meilleure, mais sans outrance. Or, le fait même de mon intervention était un délit ! À Berkeley, j’ai enseigné de janvier à août 1977, j’ai gagné 10 000 dollars, et je suis parti en vacances à Hawaï, en versant 800 dollars à une agence.

Pour un Soviétique, à cette époque…

Justement ! Et pendant que je me trouvais dans les îles, deux personnages sombres se sont présentés chez moi, à Berkeley, où habitait, en mon absence, un ami devenu aujourd’hui recteur de l’université de Kaunas. Ayant compris que j’étais absent, ils ont demandé à cet ami de me transmettre ceci : il fallait que je me présente au consulat soviétique à San Francisco ou que j’y envoie mon passeport par courrier pour y faire mettre un tampon. Je leur ai envoyé mon passeport en informant les autorités que j’avais un visa américain pour une durée de cinq ans, que j’avais l’intention de passer toutes ces années aux États-Unis, et je leur ai demandé de faire les corrections correspondantes dans mon passeport. Comme vous l’avez deviné, mon passeport ne me fut pas restitué, à la place j’ai reçu un papier disant que j’avais été déchu de la nationalité en juin (!), pour comportement indigne d’un citoyen soviétique. Cependant, en juillet, j’avais voyagé à Londres avec ce passeport ! En voilà un polar !

Qu’avez-vous fait ?

Je n’avais pas d’autre choix que de demander l’asile politique. À propos, je ne l’avais pas fait à Paris car, étant membre du Groupe Helsinki, j’entendais me ménager la possibilité de rentrer et de poursuivre le travail. Alors, j’ai fait la demande, qui a été acceptée, et, six ans plus tard, j’ai obtenu la nationalité américaine.

En URSS, on utilisait la déchéance de nationalité pour raisons politiques ; en France, on discute actuellement la possibilité d’appliquer cette mesure à ceux qui sont impliqués dans des activités terroristes. En Suisse, la perte de nationalité est impossible, à ce jour, en tout cas. Que pensez-vous d’une telle punition ?

Je crois que cela ne doit pas exister.

A peu près à la même époque que vous, Soljenitsyne, Rostropovitch et Vichnevskaïa furent déchus de la nationalité soviétique. Plus tard vint le tour de Iouri Lioubimov. Des dizaines d’années après, vous êtes tous rentrés dans votre patrie : eux, en Russie, vous, en Lituanie. Vous êtes donc tous reconnus comme des prophètes chez vous ?

M’autoproclamer prophète me met mal à l’aise, mais au fond, nous avions raison. Il est vrai que pendant onze ans, je pensais ne plus jamais revoir la Russie ou la Lituanie. Lorsque je venais à Berlin-Ouest, je regardais vers l’autre côté du Mur avec une sorte d’angoisse. En 1988, j’ai décidé de prendre le risque et je suis allé à Moscou et à Leningrad. Ma mère allait me rejoindre là-bas. J’avais des craintes et j’ai même écrit mon testament spirituel en deux exemplaires, que j’ai certifiés chez un notaire et donnés à deux amis aux États-Unis. J’y disais que si subitement, pendant mon séjour en URSS, j’apparaissais à la télévision soviétique en train de maudire l’Occident et de me repentir de mes erreurs, cela n’aurait que deux explications possibles. La première serait l’effet d’une maltraitance grave : si on me battait, je pourrais peut-être le supporter, mais si on m’enfonçait des aiguilles sous les ongles… Brodsky écrivait : « L’homme est un testeur de douleur, mais la limite de celle-là, et la sienne, il les ignore. » Ce sont mes vers préférés. La deuxième explication possible – ce ne serait pas moi, mais mon sosie, et il faudrait ne pas y prêter attention.

Si vous aviez tellement peur, pourquoi y êtes-vous allé ? Qu’est-ce qui l’a emporté sur la peur ?

J’avais envie de voir ma mère. Et puis, je suis très curieux de nature, et je voulais savoir ce qui se passait là-bas. J’avais également très envie de voir celle qui allait devenir ma femme et qui vivait à Leningrad. J’ai trouvé son adresse, et cela fait vingt-cinq ans que nous sommes ensemble.

Mais Brodsky n’est jamais retourné là-bas, bien qu’il rêve de Saint-Pétersbourg à Venise… Qu’en pensez-vous ?

Il y avait plusieurs raisons à cela. Primo, il était traumatisé car on lui avait refusé à deux reprises des visas et qu’on ne lui avait pas permis de se rendre aux enterrements de ses parents. Deuxio, il avait des problèmes personnels là-bas, et il ne voulait pas raviver sa plaie. Tertio, il en faisait une question de principe : s’il rentrait, ce serait pour toujours, et il pourrait alors vivre comme avant, dans les mêmes conditions, avec le même salaire. Cela seul serait honnête. Mais surtout, il était très malade et il avait peur qu’on ne puisse pas le sauver en Russie au cas où. Hélas, on ne l’a pas sauvé même en Occident.

En regardant en arrière, pensez-vous que le « malheur » d’être déchu de votre nationalité d’origine vous ait aidé à faire carrière, à devenir célèbre ? Sans cela, vous aurait-on invité à enseigner à Yale ?

Cela aurait été plus compliqué, mais en règle générale, j’ai eu beaucoup de chance dans la vie, comme si j’avais tiré un ticket gagnant. Je n’ai jamais été pauvre, je n’ai jamais fait de prison, j’ai épousé la femme que je voulais, bien qu’après un certain nombre de péripéties. J’avais envie de voyager, c’était l’une de mes motivations fortes pour partir en Occident – et j’ai vu pratiquement le monde entier, près d’une centaine de pays.

Au Forum des intellectuels russes à Vilnius, en 2015, on vous a qualifié de « russophile antisoviétique ». Pouvez-vous commenter ?

C’était la formule de mon ami Adam Michnik*, avec lequel nous avons bu pas mal de vodka, et même du tord-boyaux des camps. [*Figure de la société civile polonaise, dissident, journaliste, l’un des plus actifs opposants politiques des années 1968-1989. Rédacteur en chef de Gazeta Wyborcza, ndlr]. C’est sans doute une affirmation banale, mais la Russie est un grand pays, le pays d’une grande culture à l’histoire compliquée et malheureuse. J’aime la Russie et la langue russe, j’aime sa poésie, ma femme est russe… C’est pourquoi je suis russophile. Cependant, la politique russe – depuis Nicolas Ier (et même avant) jusqu’à Poutine – me rebute.

Parlons du rôle de l’intelligentsia. On a toujours pu y distinguer les créateurs loyalistes, qui se tiennent tout près du pouvoir, de ceux qui vivent selon la phrase de Griboïedov : « Amour de grands, ombre de buisson qui passe bientôt. » Comment voyez-vous l’intelligentsia russe aujourd’hui, qui est divisée entre les partisans du président Poutine et ceux que l’on traite de cinquième colonne ?

Il y a toujours eu aussi une troisième catégorie : ceux qui provoquaient la colère des grands, et ils étaient assez nombreux – de Tchaadaïev à Lénine, puis à Sakharov. Mais aujourd’hui, plusieurs de mes vieux amis russes sont subitement devenus des supporters de « la Crimée est à nous ». J’ai du mal à l’expliquer. L’instinct national est un sentiment puissant, je le remarque également en Lituanie. Ce sentiment est propre aux grands et aux petits peuples. Il est très difficile de combattre les émotions – or, il s’agit d’émotions – et ce combat n’a pas de sens, mais il faut essayer d’expliquer. Généralement, les gens ne comprennent pas qu’il y ait des valeurs plus grandes que le peuple. Pour un chrétien, c’est Dieu, pour un agnostique, c’est la conscience, la vérité. Je l’ai souvent répété : s’il faut choisir entre la vérité et la nation, je choisis la vérité. Bien entendu, il vaut mieux ne pas se trouver devant un tel choix, mais parfois c’est inévitable.

Diriez-vous que le rôle de l’intelligentsia est exagéré ? Ses représentants sont peu nombreux par rapport aux « autres » …

L’intelligentsia, en tout cas ses meilleurs représentants, c’est le sel de la terre, sans lequel le reste va se corrompre. On a beaucoup parlé de la différence entre les intelligentsias occidentale et russe. Au fond, ce mot n’existait pas en Occident, c’est un emprunt du russe. Ici, nous avons la notion d’intellectuel, mais il en est de différents. Il y a eu des admirateurs du fascisme et du communisme. Prenez Ezra Pound, par exemple.

Comment des notions peuvent-elles se substituer les unes aux autres ? Comment la belle notion de « patriote » devient-elle presque une injure ?

Hélas, il arrive souvent que des mots changent de nuance dans la bouche de locuteurs différents. Prenez le mot « cosmopolite », transformé en injure par d’aucuns. Or Érasme de Rotterdam se considérait comme cosmopolite, et c’est une figure entièrement positive. Jésus-Christ était certainement un cosmopolite.

En URSS, on ajoutait généralement au mot cosmopolite l’épithète « apatride » …

On l’ajoute toujours. Mais si on disait à la droite russe d’aujourd’hui qu’elle répète les paroles de Staline, elle pourrait se fâcher. Alors que c’est un fait avéré !

Vous souvenez-vous de ce vers de Boulat Okoudjava : « J’ai besoin d'une idole pour prier » ?  Que pensez-vous du rôle de la religion dans la société contemporaine ?

La religion ne disparaîtra jamais, bien que, au premier abord, elle soit de moins en moins présente. Je ne parle pas de la Russie où la religion, en grande partie, est au niveau de Tartuffe. Quant à l’islam, cette religion vit encore son Moyen Âge et rappelle le christianisme à la même étape de son développement. C’est normal : l’islam a six cents ans de moins. En Occident, les églises se vident. Mais il me semble que le nombre de vrais chrétiens ne change pas beaucoup. Il y a eu et il y a toujours des Tartuffe qui font carrière sur la religion, il y a eu et il y a toujours le peuple qui conserve certains rituels qu’on enseignait en famille, et il existe de vrais chrétiens, qui sont toujours peu nombreux. En effet, l’homme a besoin d'une idole pour prier. Il faut surtout ne pas se tromper dans le choix de cette idole.

Vous avez longtemps enseigné à l’université Yale, l’une des meilleures au monde. Qui étaient vos étudiants ? Qu’est-ce que vous leur enseigniez ?

J’ai enseigné la poésie russe, surtout celle du XXe siècle Tsvetaïeva, Pasternak, Mandelstam, Blok… Le plus souvent, en russe. Lors du premier cours, j’avertissais les doctorants, qui étaient habituellement une dizaine, qu’ils seraient obligés de lire Ma sœur la vie en version originale. S’ils étaient capables de comprendre le texte de Pasternak, ils comprendraient mes cours. Certains étudiants connaissaient bien le russe, d’autres, moins bien, et quelques-uns étaient d’origine russe. L’écriture d’un essai en russe était encouragée, mais je ne baissais pas la note si on me soumettait un essai en anglais. Qu’est-ce que nous faisions ? Nous lisions des poèmes et nous les analysions dans le moindre détail, en essayant de comprendre pourquoi c’était de la bonne poésie. À en juger d’après leurs travaux, ils le comprenaient.

J’avais également un cours que je donnais en anglais : un panorama de la critique littéraire russe depuis Lomonossov jusqu’à Bakhtine et Lotman, mon maître. En guise de mémoire de fin d’année, j’ai proposé aux étudiants de choisir n’importe quel texte russe et d’écrire une critique littéraire dans le style d’un critique classique – Karamzine, Belinski, Chklovski… qui ils voulaient. Tout le monde a réussi, mais un Américain a écrit un texte génial : il a pris Le Timbre égyptien de Mandelstam et a écrit à son sujet une pseudo lettre de Viazemski à Pouchkine. Viazemski y parle de l’apparition d’un poète romantique, si romantique qu’il est difficile de le lire, mais on peut comprendre quand même, et il affirme que ce poète, à l’évidence, est plutôt doué. Il se permet même de mentionner que Pouchkine mourrait dans un duel, ce qui serait dommage. Et tout est comme ça. Il y a des Américains extraordinaires, mais il s’agit de Yale où le niveau est très élevé. Généralement, les étudiants choisissent des matières qu’ils ne connaissent pas et, à la fin d’année, ils en savent plus que leurs professeurs.

J’ai beaucoup aimé votre définition de l’optimisme apocalyptique : « Tout se terminera bien, mais personne ne sera plus en vie pour le voir. » Vous avez pourtant vu des changements très positifs, n’est-ce pas ?

Sans aucun doute ! J’avais un ami lituanien qui disait : « Toute ma vie, j’ai prié Dieu de prolonger ma vie pour que je voie la Lituanie et l’Europe de l’Est libres. Dieu, dans sa sagesse infinie, a fait encore mieux : il n’a pas prolongé ma vie, mais a accéléré le cours de l’histoire. » Je trouve cela génial ! Actuellement, l’histoire accélère de nouveau sa course, mais je ne suis pas sûr que ce soit dans la bonne direction. Il est de nouveau dangereux de vivre dans ce monde.

Il n’existe pas de culture en dehors de la politique, c’est pour cela qu’on l’appelle aussi « soft power ». Mais peut-elle réellement influencer d’autres sphères ?

Au XIXe siècle, il y avait en Pologne un rebelle du nom de Romuald Traugutt. En fin de compte, il fut pendu. Sa femme, qui l’accompagnait au moment de son départ pour la rébellion, lui a demandé : « Est-ce que cela a un sens ? » Il a répondu : « Cela n’a pas de sens, mais c’est nécessaire. » Pour la culture, c’est pareil.

Nous nous sommes rencontrés en Suisse. Que pensez-vous de ce pays ?

La Suisse justifie sa réputation de pays où chaque paysage est comme une carte postale. Je n’aurais pas pu y vivre je n’ai pas assez de moyens, en tout cas, pas pour une vie qui me donne satisfaction. Mais la Suisse m’intéresse en tant que pays d’émigrés – que de gens célèbres ont vécu ici ! On peut y faire un pèlerinage sur de nombreuses tombes. C’est ce que ma femme et moi avons fait. Nous avons eu une petite mésaventure avec la tombe de Nabokov : l’employé du cimetière nous a dit qu’il était facile de le trouver car il reposait près de Kandinsky.Seulement, il a confondu ce peintre et Kokoschka ! À Zurich, on nous a dirigés vers Thomas Mann en indiquant la tombe de Gottfried Keller comme point de repère. Plus généralement, j’ai mis à profit mon mois de résidence au château Lavigny pour travailler à un chapitre consacré à la Lituanie indépendante des années 1920-1930. Ce chapitre fera partie de mon livre sur l’histoire de la Lituanie destiné au grand public.

Vous êtes un homme particulier. Lorsque vous êtes allé à Athènes, vous avez fréquenté un quartier bien douteux, où le roi Œdipe serait mort. Lorsque vous êtes parti en croisière de la Sardaigne à Livourne, vous avez eu le courage de vous lever à 3 heures du matin pour voir l’île de Montecristo. L’âge n’est donc pas un obstacle pour les poètes ? Être poète, est-ce un état d’âme ?

C’est probablement une conformation particulière de l’âme. Cela existe chez tout le monde, mais chez certains, c’est plus prononcé, et ce sont eux qui commencent à écrire. Pour ne plus pouvoir s’arrêter.

Главное на сегодня.